Вначале было слово, и даже, наверное, не одно -- но он ничего об этом
не знал. В своей нулевой точке он находил пахнущие свежей смолой доски,
которые лежали штабелем на мокрой траве и впитывали своими гранями солнце,
находил гвозди в фанерном ящике, молотки, пилы и прочее -- представляя все
это, он замечал, что скорей домысливает картину, чем видит ее. Слабое
чувство себя появилось позже -- когда внутри уже стояли велосипеды, а всю
правую сторону заняли полки в три яруса. По-настоящему он был тогда еще не
Номером ХII, а просто новой конфигурацией штабеля досок, но именно эти
времена оставили в нем самый чистый и запомнившийся отпечаток: вокруг лежал
необъяснимый мир, а он, казалось, в своем движении по нему остановился на
какое-то время здесь, в этом месте.
Место, правда, было не из лучших -- задворки пятиэтажки, возле огородов
и помойки -- не стоило ли расстраиваться? Ведь не всю жизнь он здесь
проведет. Задумайся он об этом, пришлось бы, конечно, ответить, что именно
всю жизнь он здесь и проведет, как это вообще свойственно сараям -- но
прелесть самого начала жизни заключается как раз в отсутствиии таких
размышлений: он просто стоял себе под солнцем, наслаждаясь ветром, летящим в
щели, если тот дул от леса, или впадая в легкую депрессию, если ветер дул со
стороны помойки; депрессия проходила, как только ветер менялся, не оставляя
на его неоформившейся душе никаких следов.
Однажды к нему приблизился голый по пояс мужчина в красных