Сайт создан как бесплатное некоммерческое, доступное всем собрание материалов. Материалы можно СКАЧАТЬ БЕСПЛАТНО и БЕЗ ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ РЕГИСТРАЦИИ. Здесь представлены редкие и просто интересные книги, иллюстрации. Доступ в библиотеку открыт для всех, единственное условие — некоммерческое использование предоставленной информации!
Эразм Роттердамский приветствует некоего друга-придворного С немалым усердием ты требовал у меня, любезнейший брат во Христе, чтобы я написал для тебя самое краткое наставление, наученный которым ты бы смог обрести образ мыслей, достойный Господа. Ведь ты говоришь, что жизнь при дворе тебе давно опротивела и поэтому ты хочешь бежать из Египта со всеми его пороками и наслаждениями и под водительством Моисея счастливо вступить на стезю добродетелей. Чем более ты мне дорог, тем сильнее я поздравляю тебя с твоим спасительным намерением, которое, надеюсь, и без нашего старания успешно исполнит сам тот, кто решился пробудить это старание. Что касается меня, то я охотно повинуюсь как человеку, настроенному столь дружественно, так и столь благочестивой его просьбе. Ты же напряги силы, дабы не показалось, что ты потребовал нашей помощи без причины и что я зря уступил твоему желанию. Поэтому давай-ка вместе помолимся милостивому Духу Иисусову, дабы мне, пишущему, Он внушал спасительное, а тебе показал, как успешно это выполнить.
Кто взойдет на гору Господню, или кто станет на святом месте Его? Тот, у которого руки невинны и тело чисто. Псалом 23/24? 3-4
Люди не могли не испортить природу, потому что они, ели и не рождены были волками, стали им. Вольтер
УБЕЖИЩЕ
Буэнос-Айрес - Сан-Франциско
Тори Нан уезжала в Буэнос-Айрес всякий раз, когда начинала скучать. Может быть, ей нравился этот город потому, что здесь она никогда не работала и, следовательно, была неизвестна столичным жителям, или потому, что, бездельничая, отдыхая в тени жакаранд - красивых тропических деревьев с мясистыми сочными листьями и гроздьями белых цветов, - она наконец могла не думать о Греге. А главное, почему-то только в Буэнос-Айресе, странном и каком-то не правильном городе, Тори могла заняться самоанализом, посмотреть на себя со стороны как на совершенно незнакомое существо. Жители аргентинской столицы, по-испански "портеньос", походили на свой родной город тем, что не обладали внутренней гармонией. Эти люди, на удивление красивые, чувственные, безумно гордились собой и одновременно мучились, ощущая себя людьми второго сорта, так называемыми латинос, - теми, кто родился в Южной Америке. Словно школьники, отвергнутые сверстниками, они находились в растерянности, не понимая, зачем живут на этом свете. Отправляясь в Нью-Йорк, говорили, подчеркивая: "Я лечу в Северную Америку". Эта черта латиноамериканского характера необычайно интересовала Тори. Портеньос напоминали ей черепах, они скрывали свою внутреннюю боль за фасадом внешности точно так же, как черепаха прячет нежное тельце под панцирем. Взять, к примеру, хозяев местных кафе, где любила бывать Тори: они благоухали дорогими импортными духами и ароматными маслами, улицы города пахли выхлопными газами и травяным чаем мате, но родной, настоящий их запах, Тори это хорошо знала, был запах сигарного дыма и тертого миндаля с сахарным сиропом. Особенности характера местного населения, неотделимо связанные с историей Аргентины - к ней часто обращался в своих произведениях великий Хорхе Луис Борхес, - трудно понять, не зная, как жили их предшественники, которые свято верили в чудеса и сказания старины и не замечали за очарованием волшебных легенд прозаическую реальность жизни. После второй мировой войны, когда истощенная Европа умирала от голода, родители сегодняшних изысканных портеньос сколотили немалые капиталы, экспортируя туда мясо и фрукты. А в середине пятидесятых годов, в результате гибельной для государства политики диктатора Перона, страна была разорена. Не только Буэнос-Айрес, но и вся Аргентина была ввергнута в состояние хаоса. Острая борьба между ультраправыми и ультралевыми группировками не способствовала стабильности и вызвала рост терроризма. Сменяя друг друга, у кормила власти оказывалась то одна, то другая военная хунта; наступил длительный период репрессий.
Немало людей очень помогли мне преодолеть трудности, то и. дело возникавшие при изучении материалов, необходимых для создания "Зеро". Благодарю вас всех. Марту, Брюса, Германа, Джона - за то, что открыли для меня Кахакулоа. Бада Дэвисона и его "летучую команду" из международного аэропорта Батлер - за авиационное обеспечение. Фрэнка Туми, вице-президента "Бир, Стернз & Ко" из Лос-Анджелеса - за объяснение макроэкономических теорий, которые занимают важное место в романе. Генри - за помощь в подготовке книги. Стью - за управление полетами. Я пользовался фактурой и цитатами из статьи Ричарда Ривза (ЮПиЭс) под названием "Самая грозная сила Азии", напечатанной в "Гонолулу Эдвертайзер", включив выдержки в газетную статью, которую читает Лилиан в четвертой книге. Особая благодарность Ронну Ронку за неоценимую помощь при получении доступа к архивным материалам "Гонолулу Эдвертайзер", касающимся якудзы.. И Кэйт - за то, что помогала вести мозговой штурм и давала ценные советы.
Остатки второго взвода лежат в расстрелянном окопе за линией огня и не то спят, не то бодрствуют. - Вот так чудные снаряды! - говорит Юпп. - А что такое? - спрашивает Фердинанд Козоле, приподнимаясь. - Да ты послушай, - откликается Юпп. Козоле прикладывает ладонь к уху. И все мы вслушиваемся в ночь. Но ничего, кроме глухого гула артиллерийского огня и тонкого посвиста снарядов, не слышно. Только справа доносится трескотня пулеметов да время от времени - одиночный крик. Но нам все это давным-давно знакомо, и не из-за чего тут рот разевать. Козоле скептически смотрит на Юппа. - Сейчас-то вот не слышно, - смущенно оправдывается тот. Козоле снова критически оглядывает его, но так как на Юппа это не действует, он отворачивается и брюзжит: - В брюхе у тебя урчит от голода - вот твои снаряды. Всхрапнул бы, больше б толку было. Он сбивает себе из земли нечто вроде изголовья и осторожно укладывается так, чтобы ноги не соскользнули в воду. - Эх, черт, а дома-то жена и двуспальная кровать, - бормочет он уже сквозь сон. - Кто-нибудь, верно, лежит там рядышком, - изрекает Юпп из своего угла. Козоле открывает один глаз и бросает на Юппа пронзительный взгляд. Похоже, что он собирается встать. Но он только рычит: - Не посоветовал бы я ей, сыч ты рейнский!
Тяжелый кошмарный сон мигом пропал. Керн прислушался. Как и все, кого преследуют, он насторожился, приготовился бежать. Неподвижно сидя на кровати и подавшись вперед, он раздумывал, как удрать, если дом уже оцеплен. Комната - на четвертом этаже. В ней одно окно, выходит во двор, но ни балкона, ни карниза, откуда можно было бы дотянуться до водосточной трубы. Значит, скрыться через двор нельзя. Оставался один путь: по коридору - на чердак и дальше по крыше - на соседний дом. Керн посмотрел на светящийся циферблат. Начало шестого. В комнате еще темно. Неотчетливо серела эмаль двух кроватей. Поляк, спавший у стены, храпел. Керн осторожно соскользнул с кровати и подкрался к двери. В этот момент человек, спавший по соседству, шевельнулся. - Что случилось? - спросил он. Керн не ответил, прижался ухом к двери. Человек поднялся и начал что-то искать в своей одежде, висевшей на спинке стула. Вспыхнул карманный фонарик; тусклый дрожащий луч осветил часть коричневой двери, с которой уже слезла краска, и фигуру Керна, который стоял в нижнем белье, с взлохмаченными волосами, приложив ухо к замочной скважине.
Смерть пахла в России иначе, чем в Африке. В Африке, под непрерывным огнем англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на "ничейной земле" непогребенными; но солнце работало быстро. Ночами ветер доносил приторный, удушливый и тяжелый запах, - мертвецов раздувало от газов; подобно призракам, поднимались они при свете чужих звезд, будто снова хотели идти в бой, молча, без надежды, каждый в одиночку; но уже наутро они съеживались, приникали к земле, бесконечно усталые, словно стараясь уползти в нее - и когда их потом находили, многие были уже совсем легкими и усохшими, а от иных через месяц-другой оставались почти одни скелеты, громыхавшие костями в своих непомерно просторных мундирах. Эта смерть была сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же смерть была липкая и зловонная. Дождь шел уже несколько дней. Снег таял. А всего лишь месяц назад сугробы были выше человеческого роста. Разрушенная деревня, казалось, состоявшая из одних обуглившихся крыш, с каждой ночью бесшумно вырастала по мере того, как оседал снег. Первыми выглянули наличники окон; несколько ночей спустя - дверные косяки; потом ступеньки крылечек, которые вели прямо в грязно-белое месиво. Снег таял и таял, и из-под него появлялись трупы.
Впервые в России будут изданы сразу четыре непубликовавшихся ранее романа культового писателя XX-го века Э.--М.Ремарка! Романы Ремарка "Три товарища", "На западном фронте без перемен", "Триумфальная арка" и многие другие вошли в золотой фонд мировой литературы ХХ века. Он был и остается одним из самых читаемых зарубежных авторов в России. Но сотни тысяч его поклонников в нашей стране будут немало удивлены, взяв в руки два тома его нового собрания сочинений -- ни один из четырех вошедших в него романов им не известен. Несколько слов о книге: В 1998 году, к столетию писателя, в Германии было подготовлено юбилейное издание, в которое вошли произведения Ремарка, никогда ранее не публиковавшиеся. Три произведения -- "Станция на горизонте", "Гэм" и "Приют грез" относятся к раннему периоду творчества писателя, а незаконченный роман "Земля обетованная" стал последним произведением мастера.
ГАМБУРГ, 1959 г. Остановив машину у заправочной станции, перед которой был расчищен снег, Клерфэ посигналил. Над телефонными столбами каркали вороны, а в маленькой мастерской позади заправочной станции кто-то стучал по жести. Но вот стук прекратился, и оттуда вышел паренек лет шестнадцати в красном свитере и в очках со стальной оправой. -- Заправь бак, -- сказал Клерфэ, вылезая из машины. -- Высший сорт? -- Да. Где здесь можно поесть? Большим пальцем парнишка показал через дорогу. -- Там, в гостинице. Сегодня у них на обед были свиные ножки с кислой капустой.
Третью неделю я смотрел на этот город: он лежал передо мной как на ладони -- и словно на другой планете. Всего лишь в нескольких километрах от меня, отделенный узким рукавом морского залива, который я, пожалуй, мог бы и переплыть, -- и все же недосягаемый и недоступный, будто окруженный армадой танков. Он был защищен самыми надежными бастионами, какие изобрело двадцатое столетие, -- крепостными стенами бумаг, паспортных предписаний и бесчеловечных законов непрошибаемо бездушной бюрократии. Я был на острове Эллис(1), было лето 1944 года, и передо мной лежал город Нью-Йорк. Из всех лагерей для интернированных лиц, какие мне доводилось видеть, остров Эллис был самым гуманным. Тут никого не били, не пытали, не истязали до смерти непосильной работой и не травили в газовых камерах. Здешним обитателям даже предоставлялось хорошее питание, причем бесплатно, и постели, в которых разрешалось спать. Повсюду, правда, торчали часовые, но они были почти любезны. На острове Эллис содержались прибывшие в Америку иностранцы, чьи бумаги либо внушали подозрение, либо просто были не в порядке. Дело в том, что одной только въездной визы, выданной американским консульством в европейской стране, для Америки было недостаточно, -- при въезде в страну следовало еще раз пройти проверку нью-йоркского иммиграционного бюро и получить разрешение.
Я неподвижно смотрел на корабль. Ярко освещенный, он покоился на поверхности Тахо [река в Португалии, на которой стоит Лиссабон], невдалеке от набережной. Хотя я уже неделю был в Лиссабоне, я все еще не мог привыкнуть к беспечным огням этого города. В странах, откуда я приехал, города по ночам лежали черные, будто угольные шахты, и свет фонаря в темноте был опаснее, чем чума в средние века. Я приехал из Европы двадцатого столетия. Корабль был пассажирским судном. Шла погрузка. Я знал, что он должен отплыть завтра вечером. В резком свете обнаженных электрических огней на борт подавали мясо, овощи, рыбу, консервы; рабочие втаскивали багаж, а кран легко и бесшумно подымал, будто невесомые, тюки и ящики. Корабль снаряжался в путь, словно Ноев ковчег.
Кай вдруг поймал себя на мысли, что уже целый год живет дома, в краю, где прошла его юность, и среди людей, с которыми вместе рос. Всякий раз, когда он возвращался сюда, он находил их такими же, какими оставил, - графиню Гест с ее пристрастием к лимонному печенью и романтической музыке, седовласого господина фон Круа, брата и сестру Хольгерсен. Только юная Барбара теперь уже не ребенок, как тогда. Все по-старому сидели на террасе перед господским домом. Двери в музыкальную гостиную были открыты - считалось, что музыка вкупе с осенними впечатлениями настраивает на особый лад. Парк с увядающей листвой служил для этого хорошим фоном. Тем теплее будет потом атмосфера за ужином - умеренные разглагольствования на тему бренности улучшают аппетит. Жизнь здесь шла спокойная и оседлая, в близости к земле, подвластная временам года и основанная на злободневных календарных событиях, - важнее было думать о севе и урожае, нежели о сердце. Один жил, как другой, большой разницы не было, здесь знали друг друга слишком давно, чтобы кто-то мог еще чем-нибудь удивить, а поэтому предпочитали встречаться на нейтральной почве разумных практических дел. Никто не роптал, что через небольшие промежутки времени жизнь бесконечно повторяется, и никто не догадывался, насколько разлагает постоянное близкое соседство, порождая вместо живого интереса болтливую скуку.
В конце войны судьба забросила меня в Нью-Йорк. Пятьдесят седьмая улица и ее окрестности стали для меня, изгнанника, с трудом объяснявшегося на языке этой страны, почти что второй родиной. Позади расстилался долгий, полный опасностей путь - via dolorosa(1) всех тех, кто бежал от гитлеровцев. Крестный путь этот шел из Голландии через Бельгию и Северную Францию в Париж, а потом разветвлялся: одна дорога вела через Лион на побережье Средиземного моря, другая - через Бордо и Пиренеи в Испанию и Португалию, в лиссабонский порт. Я прошел этот путь подобно многим другим, спасавшимся от гестапо. И в тех странах, через которые он пролегал, мы не чувствовали себя в безопасности, ибо только очень немногие из нас имели подлинное удостоверение личности, подлинную визу. Стоило попасть в руки жандармов, и нас сажали за решетку, приговаривали к тюремному заключению, к высылке. Впрочем, в некоторых странах еще сохранилось подобие человечности - нас по крайней мере не выдворяли в Германию на верную гибель в концлагерях. Только немногим беженцам удалось раздобыть настоящие паспорта, поэтому бегство наше было нескончаемым. К тому же без документов мы нигде не могли работать легально.
Небо было желтым, как латунь; его еще не закоптило дымом. За крышами фабрики оно светилось особенно сильно. Вот-вот должно было взойти солнце. Я посмотрел на часы -- еще не было восьми. Я пришел на четверть часа раньше обычного. Я открыл ворота и подготовил насос бензиновой колонки. Всегда в это время уже подъезжали заправляться первые машины. Вдруг за своей спиной я услышал хриплое кряхтение, -- казалось, будто под землей проворачивают ржавый винт. Я остановился и прислушался. Потом пошел через двор обратно в мастерскую и осторожно приоткрыл дверь. В полутемном помещении, спотыкаясь, бродило привидение. Оно было в грязном белом платке, синем переднике, в толстых мягких туфлях и размахивало метлой; весило оно не менее девяноста килограммов; это была наша уборщица Матильда Штосс.
Женщина шла наискосок через мост прямо на Равика. Она шла быстро, но каким-то нетвердым шагом. Равик заметил ее лишь тогда, когда она оказалась почти рядом. Он увидел бледное лицо с высокими скулами и широко поставленными глазами. Это лицо оцепенело и походило на маску, в тусклом свете фонаря оно казалось безжизненным, а в глазах застыло выражение такой стеклянной пустоты, что Равик невольно насторожился. Женщина прошла так близко, что едва не задела его. Он протянул руку и схватил ее за локоть. Она пошатнулась и, вероятно, упала бы, если бы он ее не удержал. Равик крепко сжал руку женщины.
Солнце заливает светом контору фирмы по установке надгробий "Генрих Кроль и сыновья". Сейчас апрель 1923 года, и дела идут хорошо. Весна не подкачала, мы торгуем блестяще, распродаем себе в убыток, но что поделаешь -- смерть немилосердна, от нее не ускользнешь, однако человеческое горе никак не может обойтись без памятников из песчаника или мрамора, а при повышенном чувстве долга или соответствующем наследстве -- даже из отполированного со всех сторон черного шведского гранита. Осень и весна -- самый выгодный сезон для торговцев похоронными принадлежностями: людей умирает больше, чем летом и зимой; осенью -- потому, что силы человека иссякают, весною -- потому, что они пробуждаются и пожирают ослабевший организм, как слишком толстый фитиль тощую свечу. Так, по крайней мере, уверяет самый усердный из наших агентов, могильщик Либерман с городского кладбища, а уж ему ли не знать: старику восемьдесят лет, он предал земле свыше десяти тысяч трупов, на комиссионные по установке надгробий обзавелся собственным домом на берегу реки, садом, прудом с форелью; профессия могильщика сделала его философствующим пьяницей. Единственное, что он ненавидит, -- это городской крематорий. Крематорий -- нечестный конкурент.
Юань Чжунлан Книга цветов Юань Чжунлан (1568 — 1610) был выходцем из семьи известных ученых и литераторов своего времени, и достиг высоких постов по службе. Его книга о цветах была написана, по всей видимости, в последние годы XVI в.
Перевод В. В. Малявина
Среди цветов сливы самые красивые — те, у которых двойная чашечка, отливающая зеленью, изящные листочки, похожие на бабочек из яшмы, и лепестки — точно нежный шелк. Среди пионов лучшие — из сорта “Танцующий львенок”: цветок пастельный, листья — яшмовые бабочки, семена — как Желтый Павильон. Среди белых пионов на первом месте те, кто сохраняют свою драгоценную бахрому цвета царского золота и распространяют вокруг себя изысканный аромат. Среди цветов граната — это те, которые отливают багрянцем и имеют два покрова. Среди лотосов лучше всех те, у которых покров цвета белой яшмы. Среди цветов резеды лучшие — это те, у которых шар темнеет позже всего. Среди хризантем всех прекраснее те, у которых лепестки — как разноцветные перья цапли. А среди новогодних пионов лучший — это “Благоуханный музыкальный камень”.
Юдлав Эрик 100 дней для здоровья и долголетия. Руководство по даосской йоге и цигун
Что является вашим главным достоянием? Вы полагаете, что это ваш дом, ваша машина или ваши драгоценности? Ваша коллекция прекрасных марок или редких монет или, может быть, ваш пакет акций? Владение всеми этими вещами, конечно же, может улучшить качество вашей жизни. Но можно ли хоть одну из них считать вашим главным достоянием? Возможно, вы уверены в том, что ваше самое ценное достояние вообще не является материальной вещью. Возможно, это ваше чувство юмора или обаяние. Возможно, это ваша неповторимая личность либо коронный удар в гольфе. А может быть, это ваш абсолютный слух любителя музыки или тонкий вкус знатока вин и гурмана. Либо это какой-то талант, который делает вас уникальным. Это, безусловно, тоже достояния. И каждое из них может помочь нам определить, кто же мы такие, но может ли хоть одно из них называться наиглавнейшим? Или, может быть, вы верите в то, что это ваша работа или ваше стремление к успеху. Ваша жажда знаний или способность к общению. Ваше умение читать. А может, это просто ваш телевизор...
Председатель имперского народного суда Фрейслер то и дело срывался на крик. Он просто не мог слушать показаний обвиняемого, перебивал его, стучал кулаком по столу и чувствовал, как от гнева холодеют ноги. - Вы даже не свинья! - кричал он. - Вы гибрид осла и свиньи! Отвечайте: какими мотивами вы руководствовались, передав красным сведения государственной важности?! - Я руководствовался только одним мотивом - любовью к родине, - ответил обвиняемый, - только любовью к родине... - Наглец! Вы не смеете говорить о любви к родине! У вас нет родины! - Я очень люблю свою родину. - Какой же любовью вы ее любите?! Вы ее любите любовью гомосексуалиста! Ну?! Кому вы передали эти данные в Кракове? - Этот вопрос уже не представляет для вас интереса. Те, кому я передал сведения, вне сферы вашей досягаемости.
Бесспорных оценок и утверждений не существует, слепая приверженность раз и навсегда заданной схеме свидетельствует о малом интеллектуальном потенциале, литое "подвергай все сомнению" как было, так и остается индикатором революционности мысли. Чаще всего бесспорность оценок проецируется на предмет истории; если технические науки по природе своей не переносят схем и высочайше утвержденных ограничений да, в общем-то, и неподвластны им, поскольку таят в себе некий феномен "опережаемости" среднего уровня знаний, то история (и, увы, экономика) вносит коррективы в самое себя раз в столетие, а то и реже. В этом смысле крошечный отрезок развития человечества, период с девятьсот седьмого по девятьсот двенадцатый год, проецируемый на одну шестую часть земной суши, то есть на Россию, является беспрецедентным исключением,