Сайт создан как бесплатное некоммерческое, доступное всем собрание материалов. Материалы можно СКАЧАТЬ БЕСПЛАТНО и БЕЗ ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ РЕГИСТРАЦИИ. Здесь представлены редкие и просто интересные книги, иллюстрации. Доступ в библиотеку открыт для всех, единственное условие — некоммерческое использование предоставленной информации!
Полковник сидел у окна и наблюдал ландшафт в разрывах облаков. Капитан подремывал под гул моторов. Полковник почитал, решил кроссворд, написал письмо и достал коробку конфет: - Угощайтесь. Они были одного возраста: капитан стар, а полковник молод. Сукно формы разнилось качеством: полковник выглядел одетым лучше. - Где служишь, капитан? В дыре. Служба не пошла. Застрял на роте. Что так? Всякое... Солдатик в самоходе начудил. ЧП на учениях... Заклинило. Полковник наставлял с командных высот состоявшейся судьбы. Недавно он принял дивизию - "пришел на лампасы". В колодках значилось Красное Знамя. - Афган. - Он кивнул. Отвинтил бутылку. Приложились. Полковник живописал курсантские каверзы - счастливые годки: - ...и проиграл ему шесть кирпичей - в мешке марш-бросок тащить. И -
Он очнулся нагой на берегу. Рана на голове кровоточила. Сначала он пытался унять кровь. Прижимал рукой. Промыл рану соленой жгучей водой. Отгонял мух. Потом нарвал листьев и осторожно залепил. В дальнейшем рана зажила. Шрам остался от лба до темени. И иногда мучили головные боли. Возможно, от удара по голове, ему начисто отшибло память. Если он видел какой-то предмет, то вспоминал, что к чему в этой связи. А с чем не сталкивался - о том ничего не помнил. Изнемогая от жажды, он четыре дня скитался по лесу и набрел на ручей. Ел он ягоды и корешки (с опаской, несколько раз отравившись). Первый дождь он переждал под деревом. При втором построил шалаш. Впоследствии он построил несколько хижин: одну из камней у береговой скалы, другую в лесу у раздвоенной пальмы, из сучьев и коры. Хижины выглядели неказисто, но от
Ночью в открытое окно слышны куранты Петропавловки. Восходят огни разведанного моста, мазутным теплом судов и майским запахом акаций с набережной омывается прокуренная комната. Девчонки посапывают под тонкими одеялами, конспекты и курсовые белеют на столах. Лик Че Гевары проясняется на стене. Утренние краски разводят сумерки; трещат-цвиринькают воробьи в недвижной листве, свежесть тянет с залива. Двадцать три года; старуха. Выгляжу все хуже. О чем ты мечтала в тринадцать лет? И что было в семнадцать? С привычным спокойствием - в зеркало. Не проснешься. Не заснешь. Выпяченный ротик аквариумной рыбки на грязном тесте лица. Крючок. Рви губы. Больно. Мое. Дважды не будет. Он хороший. Если б... Если б... Коридоры, двери, комнаты спящего общежития. Надя. Все слова, что придуманы. Надя. Такой большой холодный город. Надя. Легче было носить миномет по топким зарослям. Надя. И колючки рвали куртку и шкуру. Белое отребье, которому не нравится цвет шкур моего народа. Не так все просто. Надя. - Почему ты не отвечаешь мне, Надя? - Не торопи меня, Симон. - Через месяц я уезжаю, Надя.
Солдаты пьют водку в поезде. - За дембель! Жаркий сентябрь. Густой дух общего вагона. Заглядывает девка с тупым накрашенным лицом. - О, Тонечка! Садись... Кокетливая улыбка. - Входи, - разрешает рослый в тельняшке - десантник, и она садится рядом. - За вас, мальчики, - берет стакан и ломоть оплывшей колбасы. - А пацан где? - Спит. - Сколько тебе лет-то, Тонечка? - Восемнадцать!.. - От кого ребенок-то, Тонечка? - Не помню!.. - невзначай касается бедра десантника. Тот не смотрит. - Сама же родила и сама же как со щенком... - Тю! Твой ли... - Не мой... Ухмыляясь, коротко раскрывает про ночь: что, где и как. - Гад!.. - говорит девка и уходит. Десантник и коротыш-танкист идут в тамбур курить. Белое небо палит. Орлы следят со столбов не взлетая. - Прочти, - дает танкисту из бумажника письмо. Юля выходит замуж и просит просить; он обязательно встретит лучшую; а ее забудет; а может быть, они останутся добрыми друзьями. Десантник тоже читает, складывает и прячет.
Енералов принес главному редактору условленную повесть. После ухода автора главный устало снял улыбку: Енералов имел имя, имел репутацию, имел вес, из чего следует, что он много что имел, а в частности шестьдесят процентов аванса по договору. На редколлегии все посмотрели друг на друга, и курящие закурили, а некурящие достали валидол. И стали редактировать. Завотделом прозы ознакомился с первым абзацем и передал рукопись редактору. У него было особое мнение о Енералове. Редактор не ознакомился с первым абзацем и передал рукопись практиканту. У него было еще более особое мнение о Енералове. Практикант прочитал и тоже составил мнение о о Енералове, кое и высказал вслух в непосредственной форме, за что ему прибавили рецензий на десять рублей. Практикант хотел стать писателем: он переписал все по-своему. Редактор был начинающим писателем: он вычеркнул все "что" и "чтобы" и убрал две главы, а также одного героя, чтобы прояснить психологическую линию.
Его должны были расстрелять на рассвете. На рассвете - это крупное везение. Еще есть время. Он лежал ничком в совершенной темноте. Вероятно, ногами к двери - швырнули. Спина была изодрана в мясо и присыпана солью. Боль вывела его из забытья. Боль была союзником. Связанные сзади руки немели. Он перекатился на спину, и боль разрубила его сознание. Он смолчал и пришел в себя. Он просто забыл: нога. Левая нога попала под коня. Под ним убило коня. Он уперся правой пяткой в земляной пол и проелозил плечами... Оттолкнулся еще раз и совладал с дыханием. Подтянул ногу, закинул голову, опершись макушкой, приподнял плечи и передвинул себя. После десятого раза он стал переворачиваться на живот. Сердце грохало в глотке.
А наутро Золушка, которая была уже не Золушка, а Принцесса, достала из почтового ящика вместе с ворохом поздравлений счет за карету, коней, наряд и фею с волшебной палочкой - а сказочные услуги обходятся в сказочные деньги. - Гм... - солидно сказал Принц, неумело примеряя к лицу такое новое выражение озабоченного мужа. - Я так тебя люблю... - застенчиво прошептала Принцесса, прижимаясь к нему, и ему ничего не оставалось, как уверить ее в том же. Через некоторое время он спросил миролюбиво: - Для чего ты все это затеяла? - А как бы иначе ты меня заметил? - убежденно возразила молодая жена. - М-да... - сказал Принц, задумчиво улыбаясь - разумеется, не от счастья. Затрубили фанфары. Они сошли к торжественному завтраку. Старый Король увидел счет и закряхтел. - Очень мило! - сказал Королева. - Тс-с, - зашипел Король. - Ну, нельзя же... - он потер лоб и взялся за кубок. - Хватит пить, - велела Королева. - Тебе вчера было плохо. И поговори с ее отцом. В конце концов, это и его дочери свадьба. - Ну откуда же у него, - тихо вздохнул Король. - О чем ты говоришь. Сама же все понимаешь прекрасно. - Еще бы, а у нас все есть. Должен сам думать. И так это невыгодная партия. Мы тоже, знаешь, если на то пошло, не испанские короли, колоний не имеем.
История советской музыки создавалась на пятом этаже гостиницы "Европейская", в буфете. Это был самый музыкальный буфет в мире. Филармония находится прямо напротив, через улицу, и музыканты неукоснительно забегали в этот буфет до репетиции, после репетиции, а иногда и вместо репетиции. Для большей беглости пальцев и бодрости духа. А также после концерта, перед концертом, и просто так, по привычке. И свои, и заезжие - это было почти как ритуал. Любая буфетчица с "Крыши" знала о музыкантской жизни города больше, чем директор Ленфилармонии или секретарь Союза композиторов. Музыкантов здесь знали, уважали и прощали им многие артистические выходки - творческие натуры... слава города! Здесь не спрашивали, что надо посетителям - их считали по головам и наливали по сто коньяку, если до работы, а если после - то по сто пятьдесят. А сто грамм коньяка стоили в те времена рубль.
Свою литературную судьбу я считаю начавшейся с того момента, когда во время прохождения лагерных сборов от военной кафедры университета я пошел на риск первой публикации и написал рассказ в ротную стенгазету. Сей незатейливый опус, решительно не имевший значительных литературных достоинств, тем паче опубликованный в весьма малоизвестном издании тиражом одна штука, вызвал неожиданный резонанс. В рассказе я не до конца одобрительно отозвался о некоторых моментах курсантского внутреннего распорядка, как-то: строевая подготовка, строевая песня, надраивание сапог перед едой и т.д. Из редакционных соображений отрицательное мое к этому отношение было по форме облечено в панегирик, где желаемый эффект достигается гипертрофией восхвалений. Прием это старый, азбучный:
Со своими соседями я не желаю иметь ничего общего. Кроме коммунальной квартиры, общего ничего и нет. Что до контактов - я лучше французским владею, чем они русским. Во всяком случае, со своими туристами я нахожу общий язык гораздо легче. И не обменяться - никто не поедет: жильцов много, на кухню лестница, ремонта давно не делали. Да и вряд ли в другом месте лучше будет. И самому жалко: привык, и условия-то хорошие - центр, все удобства, окно у меня на улицу Софьи Перовской, и что пятый этаж (без лифта) - так солнце по утрам, а лифт мне и даром не нужен. Пожалуйста: вчера вернулся с Байкала с группой, которую две недели назад принял в Киеве. Проводил их на самолет, написал сразу отчет и приволок ноги домой. На моей двери - привет от соседушек: в одиннадцати пунктах перечисляется не сделанная мной пять дней назад уборка и в резюме приводится угроза передать дело в товарищеский суд. Я летом и дома-то не бываю. Пять дней назад в Алма-Ате мои французы наворачивали на базаре сахарную вату и лепешки и таращили глаза от жары. Отличные ребята, преподаватели из Сорбонны. И вот вам отдых: пожалуйста в Воронью слободку.
В комнате накурено. Стены в книжных стеллажах. За пишущей машинкой сидит 1-й соавтор. Настольная лампа освещает его мясистое лицо и короткопалые руки. 2-й соавтор расхаживает по ковру, жестикулируя чашкой кофе. Он постарше, лет пятидесяти, худ, выражение лица желчное. 1-й соавтор (обреченно). Как всегда... Через неделю истекает последний срок договора, а у нас - конь не валялся... 2-й соавтор (деловито). Нужна конкретная зацепка для начала... 1-й соавтор. Это пожалуйста. М-м... Человека раздражает постоянная толкотня перед его домом. Он живет на одной из центральных улиц, рядом с универмагом, и мимо подъезда всегда снует толпа народа. 2-й соавтор. А в самом подъезде занимаются спекуляцией... Ладно, не отвлекаемся... И вот - человек постепенно начинает замечать, что народу перед его подъездом становится все меньше...
Литвиненко раньше был начальником колонии. Леспромхозом же директорствовал Иван Иванович Шталь. Он не всегда был Иван Ивановичем. Он до сорок первого года именовался Иоганном Иоганновичем и был председателем колхоза в Республике немцев Поволжья. А потом всем, так сказать, колхозом очутились в Коми. Валили лес для государства и растили картошку для себя, - ничего, жили. В пятьдесят шестом году сняли колючую проволоку вокруг бараков, увезли на самолетах охрану, и леспромхоз полностью перешел на свободную рабсилу. Многие, надо сказать, так на месте и остались: ехать некуда. Обзавелись семьями, получили зарплату, хозяйство развели, - опять же ничего, жили. Но, естественно, производительность труда несколько упала, а себестоимость леса несколько выросла. И организация ухудшилась, поскольку руководить людьми стало не в пример труднее: как средства наказания, так и возможности поощрения свелись к минимуму. Что называется, дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Чем ты можешь напугать человека, который и так валит лес в приполярной тайге?..
Есть люди, которые хотят познать все, и есть люди, которым тошно от того, что они уже познали. И вот вторые молчат, чтобы не было хуже, а первые встревают всюду, надеясь сделать лучше. Чем нервируют окружающих. Такие люди не приемлют реальность, как карась не приемлет сковородку. Шкварча от прикосновений мира, они полагают, что и для мира эти прикосновения не должны пройти бесследно. Их активные попытки оставить след вызывают у мира, в лице начальства и жены, обострение инстинкта самосохранения, что имеет следствиями полный набор неприятностей, именуемый жизненным опытом. И когда они сочтут, что их жизненный опыт уже достаточен, они утихомириваются и складывают сказки о сивках, которых укатали крутые горки - куда них никто не гнал, - когда нормальные кони скакали по нормальным дорогам, бодро взмахивая хвостами, и ели на стоянках овес.
Хотение в Париж бывает разное. На минуточку и навсегда, на экскурсию и на годик, служебное и мимолетное, всерьез и в шутку: "Я опять хочу в Париж. - А что, вы там уже были? - Нет, я уже когда-то хотел". Всемирная столица искусств и мод, вкусов и развлечений, славы и гастрономии, парфюмерии и любви - о, далекий, манящий, загадочная звезда, сказочный Париж, совсем не такой, как все остальные, обыкновенные и привычные, города. Париж д'Артаньяна и Мегрэ, Наполеона и Пикассо, Людовиков и Бриджит Бардо, Бельмондо, Шанель, Диор, Пляс Пигаль, Монмартр, бистро, мансарды... ах - Париж!.. Вдохнуть его воздух, пройти по улочкам, обмереть под Нотр-Дам, позавтракать луковым супом, перемигнуться с пикантной парижанкой, насладить слух разноязыкой речью, кануть в вавилонские развлечения, кинуть франк бездомному художнику, растаять в магазинном изобилии, купить жареных каштанов у торговки, узнать вкус абсента и перно... ах - Париж! хрустальная мечта, магнетическое сияние, недосягаемый идеал всех городов, искус голодных душ. Вернуться и до конца дней вспоминать, рассказывать, где ты был и что видел, - или
"А старший топорник говорит: "Чтоб им всем сгореть, иродам!" Плотников, "Рассказы топорника".
"Джефф, ты знаешь, кто мой любимый герой в Библии? Царь Ирод!" О'Генри, "Вождь краснокожих".
"Товарищ, - сказала старуха, - товарищ, от всех этих дел я хочу повеситься". Бабель, "Мой первый гусь".
Однако! Я заржал. Ничего подбор цитаточек! Записную книжку, черную, дешевую, я поднял из-под ног в толкотне аэропорта. Оглянулся, помахав ею, - хозяин не обнаружился. Регистрацию на мой рейс еще не объявляли; зная, как ощутима бывает потеря записной книжки, я раскрыл ее: возможно, в начале есть координаты владельца.
Близился полдень, и редкие прохожие спасались в тени. Море блестело за крышами дальних домов, а здесь, в городе, набирали жар белые камни улиц. Базарное утро кончалось. Оглушенные курортницы слонялись в чаду шашлыков среди яблок и рыбы. Резал баян. Безногий баянист в тельнике набирал неловкую дань у ворот. Один оглядел калеку, пожал плечами. Выходя с горстью тыквенных семечек, сплевывая в пыль их бледные облатки, опустил в черную кепку червонец. - Вот... - растрогался баянист. - Спасибо, браток!.. Человек стоял, чуждый жаре, сухощавый, в светлом с иголочки костюме и ярком галстуке.
Заблудиться в тайге - страшновато. Не летом, когда тайга прокормит - а на исходе листопада, когда прихватывают ночные заморозки: жухнет бархатом палая листва, опушается инеем, и прозрачный воздух проткан морозными иголками. До ближайшего жилья - километров двести, да знать бы, в какую сторону. А ружья у меня не было. Мыл я в то лето золотишко с артелью старателей. Не слишком удачно. И схватился с напарником. И не надо бы - "закон - тайга"... Вот в этой тайге я один и остался. Поначалу дело было обычное. Ручей, стылый и темный, растекся на два рукава. Идти следовало налево, где рукав огибал взгорок - под слоем листвы и мха явно каменистый. Он сказал: направо. За четыре месяца в тайге, командой в семь человек, на крутой работе - нервы сдают.
Похороны прошли пристойно. Из крематория возвращались на поминки в двух автобусах; поначалу с осторожностью, а потом все свободнее говорили о своем, о детях, работе, об отпусках. Квартира заполнилась деловито. Мужчины курили на лестнице; появились улыбки. Еда, закуски были приготовлены заранее и принесены из кулинарии, оживленное бутылками застолье по-житейски поднимало дух. После первых рюмок уравнялся приглушенный гомон. Как часто ведется, многочисленная родня собирается вместе лишь по подобным поводам. Некоторые не виделись по нескольку лет. Мелкие междоусобицы отходили в этой атмосфере (покачивание голов, вздохи), царили приязнь и дружелюбие, действительно возникало некоторое ощущение родства; отношения возобновлялись.
Да, это верно: струи уходящей реки - они непрерывны, но они все не те же, не прежние воды... Восемьдесят лет, прошедшие со дня окончания второй мировой войны, сделали ее, как это бывает с любой из войн, чем-то отстраненным: историческим эпизодом, архивной справкой, потенциальным набором желтых фотографий, вываливающихся на пол при перестановке буфета, детским криком "хальт", доносящимся в невыносимо жаркий июльский полдень со двора, абрисом тяжелого танка, смутно угадываемым в косых боевых контурах мусорного контейнера, набором белых полос на выжженном небе, фонтанчиками пыли, несущимися за протекторами грузовика, набитого трехтомниками Пушкина, четырехмерной пошлостью детского рисунка, безымянной вспышкой салюта и, наконец, "гравюрой полустертой". Настало время, если оно настало, когда ненужная правда прорывает прогнившую ткань умолчаний и слухов, и ложится под наши безразличные взгляды - как всегда, слишком поздно... "Лучше поздно, чем никогда" - этому сомнительному императиву мы и обязаны появлением книги П. Стецюка "Память огненных лет". Разумеется, "поздно" - это то же самое, что "никогда". Но "никогда" - это далеко не то же самое, что "поздно". Короче говоря, если читатель с помощью какого-нибудь похожего выверта убедит себя
Рюноскэ Акутагава. Mensura Zoili с яп. - Н.Фельдман.
Я сижу за столом посреди пароходного салона, напротив какого-то странного человека. Погодите! Я говорю - пароходный салон, но я в этом не уверен. Хотя море за окном и вся обстановка вызывают такое предположение, но я допускаю, что, может быть, это и обыкновенная комната. Нет, все же это пароходный салон! Иначе бы так не качало. Я не Киносита Мокутаро и не могу определить с точностью до сантиметра высоту качки, но качка, во всяком случае, есть. Если вам кажется, что я вру, взгляните, как за окном то подымается, то опускается линия горизонта. Небо пасмурно, и по морю широко разлита зеленая муть, но та линия, где муть моря сливается с серыми
